Мы входим, и в нос ударяет запах мочи. На полу сгрудились малышки разного возраста. Их так много! Пока Саньпа разговаривает с женщиной, которая тут всем заправляет, я перебегаю от ребенка к ребенку. Здесь только девочки. Эта слишком большая. Эта слишком маленькая. Глаза слишком узкие. Уши оттопыренные. Слишком густые волосы. Слишком редкие. Дано ли мне отыскать тут Янье, которую я оставила несколько месяцев назад в картонной коробке на улице? Я разгоняю сомнения тем, что мать непременно узнает свое дитя.

– Жена!

Поворачиваясь, я ожидаю увидеть Саньпа с нашим ребенком на руках. Но он, потупившись, переминается с ноги на ногу. Рядом с ним женщина в гневе надувает щеки.

– Вы оставили здесь ребенка? – пронзительно верещит она. – Вы знаете, что это противозаконно? Я сейчас позвоню в службу общественной безопасности!

Саньпа снова зовет меня:

– Мы должны идти! Быстрее! Сейчас же!

Но я не могу пошевелиться, потому что несколько малышек вцепились мне в ноги. Да и разве я пошла бы к дверям? Я здесь ради дочки.

Саньпа хватает меня за руку. Дети пугаются его резких движений. Две девочки начинают хныкать. Потом еще две. И вот уже звенит слезами целый хор. Из других комнат выбегают воспитатели в розовых халатах. В другой ситуации мы с Саньпа, пробирающиеся на цыпочках среди десятков детишек, выглядели бы комично. При нашем приближении сердитая женщина воинственно скрещивает руки на груди.

– У нас здесь ребенок, – признаюсь я, ловя губами воздух – запыхалась так, словно наперегонки с Цытэ поднималась в гору. – Мы пришли забрать ее. – Только правда поможет мне. И надежда на то, что у этой суровой женщины доброе сердце. – Мы только что поженились. Наконец-то мы вместе, и хотим, чтобы девочка жила с нами. Если мы заберем ее, будет одним ртом меньше. И… – я снимаю с руки один из новых серебряных браслетов, которые подарили на свадьбу и протягиваю ей, – …мы заплатим…

Малышки рыдают. Воспитатели забирают самых громких плакс. Саньпа, готовый броситься наутек, с опаской переводит взгляд с лица женщины на дверь. Я смотрю ей в глаза.

– Мне нужен мой ребенок… пожалуйста…

– Я директор Чжоу. Мне нравится этот! – говорит она, указывая на браслет, который А-ма подарила мне несколько дней назад. Ничего ценнее для меня нет, но я с готовностью отдаю его. – Так, скажите мне, когда вы принесли малышку? – спрашивает она, надевая браслет на запястье. – Были ли у нее какие-то особые приметы?

– Я положила вместе с ней чайный блин…

Лицо директора Чжоу светлеет.

– Я помню ее! – Но вновь приобретает мрачное выражение. – Ее перевезли с другими младенцами в Куньмин два месяца назад.

Я поворачиваюсь к Саньпа.

– Мы можем поехать туда…

Прежде чем Саньпа успевает ответить, директор Чжоу продолжает:

– Ее удочерили и увезли из Китая. У нее новые родители в Америке.

Мир вокруг темнеет, и я лечу на пол.

Я следую за Саньпа по горным тропам. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Мой разум оцепенел от боли в сердце. Саньпа держит свои мысли при себе. Он почти не разговаривает со мной с тех пор, как я упала в обморок в Институте социального обеспечения. Несколько раз в день он беззвучно щелкает пальцами, останавливая меня, а потом исчезает с тропинки, оставляя наедине с моими страданиями. Теперь я жена и должна принимать все, что делает муж, но страх, что он не вернется и я навсегда останусь здесь одна, терзает меня. Поэтому я делаю зарубки на коре или складываю в кучу камни – на всякий случай. Но Саньпа всегда возвращается, то взволнованный и тревожный, то сонный и вялый. Не знаю, хорошо ли это, я замужем всего несколько дней. Может, А-ба так же вел себя с А-ма, когда они только поженились.

Мы добираемся до деревни Дало на границе между провинцией Юньнань и Мьянмой. Саньпа спрашивает у мужчин, спокойно ли на границе, потому что у нас нет документов, и получает равнодушный ответ: ничего не изменилось. Мы разбиваем лагерь в джунглях, и он садится напротив меня.

– Жена, мы должны забыть о человеческом отбросе. У нас будут другие дети.

Он пытается смягчить мою боль, но как я могу забыть Янье? Я страдала, отказавшись от нее. Потом обрела надежду и снова потеряла и ее, и дочь. Янье так далеко, что кажется, будто она умерла. Это знание острым ножом ранит сердце, удваивая, утраивая боль, которую я испытала, когда бросила малышку.

Саньпа говорит:

– Мы должны попытаться завести еще одного ребенка прямо сейчас.

Я отворачиваюсь и, уткнувшись в собственный локоть, плачу, повторяя: «Ни одна жена не должна отвергать мужа в первый цикл супружеской жизни». Саньпа молча принимает всю глубину моей вины.

На следующее утро меня будит крик: «Проснитесь! Пойдем!» Мы пробираемся через густые безлюдные джунгли, пахнущие гнилью, пропитанные влагой, и, преодолев необозначенную границу, попадаем в первую мьянманскую деревню на нашем пути. Саньпа уходит пополнить припасы. Я стою на тропинке посреди деревни и смотрю в пустоту, думая о своей малышке и ее «новых родителях в Америке», когда женский голос произносит мое имя. «Лиянь». Я пытаюсь сфокусировать взгляд. И вижу женщину в грязных лохмотьях. Ее лицо худое и изможденное. Это Дэцзя. Прошло уже восемь лет с тех пор, как ее и Цыдо выгнали из нашей деревни за то, что у них появились человеческие отбросы.

– Ты настоящая? – спрашиваю я. – Это ты?

– Мне не следовало тебя окликать. – Она опускает глаза, униженная тем, что я вижу ее в таких ужасных обстоятельствах. – Забудь, что меня видела!

– Забыть? – Я вздрагиваю. – Судьба – моя мама назвала бы это совпадением – свела нас вместе, потому что только ты можешь понять, что я сейчас чувствую. – Я бросаю взгляд на тропинку, разделяющую эту отвратительно бедную деревню. – Где Цыдо?

Она берет меня за руку, сжимая ее сильнее, чем нужно, и тянет за собой вправо, мимо хижины с облезлыми курами, в джунгли, где безжалостная зелень мгновенно поглощает нас. Густой полог из ветвей закрывает небо. Громко жужжат комары, пронзительно кричат тропические птицы. Мы добираемся до навеса из бамбука и соломы. Перед ним вырыта яма для костра. Повсюду разбросан мусор. Какая-то одежда болтается на низких ветках. Человек, живущий здесь, не уважает ни природу, ни себя, и этот человек – Дэцзя. Мы садимся на корточки. Сколько времени пройдет, прежде чем Саньпа задастся вопросом, куда я пропала?

– Цыдо разве не вернулся в деревню? – Ее глаза блестят от тревожного сочетания отчаяния и преданности. Когда я отвечаю, что мы его не видели, она долго молчит, а потом говорит: – Я надеялась, что он ушел домой.

– Что